Некоторые исследователи-культурологи подвергают сомнению эффективность грузинского застолья, называемого супрой, как средства проявления культурного или духовного суверенитета в отсутствие политической власти. Если материальные условия свободы и несвободы имеют значение, то представляет ли такое пиршество, как в супре, значимое нарушение господствующего порядка? Или это – подобие раблезианского карнавала, то есть — временное нарушение установленных правящей властью устоев общественных отношений, которое может, медленно или быстро, обратить доминирование властные структур, не подрывая явно их репрессивных основ?
Нет смысла отрицать, а надо принять, как должное, факт невозможности политического суверенитета Грузии в царскую и советскую эпохи. Таким образом, можно рассматривать ситуацию зарождения супры, как компенсационный ритуал, возникший в форме зарождающегося гражданского сопротивления общества. Постепенно эта традиция трансформировалась во всё более сознательную форму сохранения грузинской идентичности.
Конечно, никто не желает возводить грузинское застолье в какую-то особую ценность, имеющую подрывной характер для царской или советской власти. Супра была не столько инструментом сопротивления, сколько диалогом, основанным на практике антагонистической взаимности, между грузинами и внешней властью. Таким образом, иерархии царского или советского общества были перекодированы как сеть взаимных уз и чувств долга, которые прослеживались ещё в доколониальную эпоху (раннее новое время). Столетия вторжений и опустошений, предшествовавших российскому пришествию, породили региональную закавказскую культуру, приспособленную к нестабильности самой жизни.
Накопление излишков продовольствия, никогда не было для грузинской нации неизбежной реакцией на нестабильность материального существования. Праздничная структура обильного гостеприимного застолья позитивно контрастировала с неопределённостью жизни. Это происходило всегда, даже несмотря на то, что более поздняя форма этих празднеств предлагала инструмент для выработки консенсуса, который мог бы ограничить колониальное всемогущество, не устраняя саму имперскую власть. Такое происходило и во времена иранского, монгольского, византийского, османского и любого другого правления завоевателей.
Можно отметить забавный парадокс в том, что грузины никогда так серьёзно не относятся к правилам, как когда пытаются напиться. Однако есть большие сомнения, что корни этого явления можно найти в русской или британской романтической поэзии. На самом деле, если расширить взгляды на грузинские тосты, как на способ аккультурации, можно сказать, что вся история супры, возможно, немногим длительнее, чем продолжающееся навязывание формы (и, следовательно, набора правил) врождённому разрушительному опыту опьянения.
В то время как рудиментарные тосты до современной эпохи (которые явно сохранились вплоть до девятнадцатого века), по-видимому, были не более чем ритуальным побуждением к выпивке, напротив, длинные тематические тосты, характерные для современных грузинских застолий, явно предназначались для того, чтобы умерить или, по крайней мере, временно подчеркнуть приступы пьянства, сопровождающие вышеупомянутое застолье, обильно обставленное множеством блюд грузинской кухни. Их цель, состоит в том, чтобы приобщить участников праздника к культуре и возвысить достоинство ритуала. Тематические тосты, по-видимому, приобрели литературное выражение в эпоху романтизма, но явно достигли своего социального апогея под эгидой советской цивилизаторской миссии, даже несмотря на то, что они представлялись как нативистский ответ на эту миссию.
Грузинский парадокс, действительно глубоко романтичен, если под романтизмом понимать более широкое оправдание игры воображения и эстетической формы как социализирующей и очеловечивающей силы перед лицом социальной атрофии. В этом более глубоком смысле грузинское застолье остаётся глубоко романтическим институтом, независимо от роли, которую сыграли литературные тексты в его формировании. Присутствует, конечно, в этом действии, наводящее на размышления различие между нативизмом и национализмом. Нативизм является защитой этнокультурной аутентичности, в то время как национализм предполагает подтверждение территориального суверенитета.
Например, Григол Орбелиани был бы нативистом, который стремился примирить грузинскую культурную гордость с признанием российской империи, что стало очевидным в его профессиональной карьере офицера армии и высокопоставленного царского чиновника. Это различие, полезно осознавать, но учёным ещё потребуется дополнительная работа, чтобы показать, действительно ли переход от Орбелиани к Илье Чавчавадзе и далее является постепенной или телеологической историей эскалации националистических настроений.
Переход Грузии от нативизма к национализму не был ни неизбежным, ни – в конечном счёте – постепенным. Декларация независимости Грузии в 1918 году была, возможно, в такой же степени немедленным ответом на внешнее давление (межимперское соперничество, развязанное Первой мировой войной, и угрозу, которую большевистская революция представляла для меньшевистской Грузии), как и выражением растущего национализма.
Надо проявлять глубочайшее понимание о грузинском застолье, как о неуправляемой материальной практике, часто смущающей своим оргиастическим изобилием людей неподготовленных (им просто не понять, как можно всё это съесть и выпить). По отношению к этому изобилию, тост всегда функционировал как цивилизующий механизм, дабы не допустить перерастания праздника в низменную пьянку. В этом контексте целью тоста было как перекодировать и смягчить откровенно азиатские излишества грузинской и городской народной культуры, так и создать альтернативное пространство национальной аутентичности. Этот переход, так до конца и не осознанный, от гротескной вкусовой к независимой духовной сфере, произошёл не только с помощью слов. Он также включал в себя пространственное перемещение застолья из атмосферы под открытым небом, излюбленной жителями Тифлиса, в обычную домашнюю обстановку советской эпохи. Внутреннее убранство стало пространственным эквивалентом цивилизующей цели.
Есть необходимость более глубоко изучить пространственную историю и этнографию грузинского застолья, отображая переходы от празднования в садах и тавернах старого Тифлиса, даже среди представителей аристократической, военной и дворянкой среды императорской России, к семейным и профессиональным связям советской эпохи. В этих переходах поведенческие, дискурсивные и музыкальные нормы народного застолья оставались определяющими, в то время как высокохудожественные тексты – грузинские, русские и широко европейские, предлагали новые средства, как формальные, так и идеологические, позволяющие повысить социальный статус застолья, как такового, в национальное развлечение. Этот процесс культурного облагораживания был инициирован грузинским дворянством, но достиг кульминации в советскую эпоху. Сегодня это подрывается воздействием на грузин глобализированных моделей вкуса, общительности и потребления, а также постсоветскими и неолиберальными ограничениями на то, как грузины тратят своё время и деньги, поддерживая традиции их общеизвестного гостеприимства.
Надо признать, что раньше грузинская супра представляла собой скорее вкусовую, чем духовную сферу, чью живую практику было трудно очистить от её неподатливой материальности. В этом смысле грузинская традиция, по-видимому, указывает совершенно иное направление, чем одухотворяющий дискурс индийского национализма. Аргументация корней явления, в специфике Британской Индии и индуистского национализма делает его модель неуместной в случае Грузии.
Такая синергия, по-видимому, ещё более необходима при изучении таких регионов, как Грузия и Россия, которые по-разному относятся к глубоко бардовской культуре, где устная и мнемоническая передача форм, от анекдота до музыкальных и лирических жанров, даже сегодня не полностью уступила влиянию печати и оцифровки. Более того, литературные формы приобретают возвышенное значение, когда отвергаются другие формы гражданской активности.
Имеет смысл почитать Александра Пушкина или Орбелиани, чтобы найти свидетельства зарождающегося гражданского общества в империи, где революционеры-заговорщики, армейские офицеры и даже бюрократы иногда были поэтами. Даже литературоведение может предложить научной беседе способность воспринимать культурные объекты как артефакты, подверженные эстетической формализации и культурной конденсации в той же степени, что и более очевидному давлению истории. Несмотря на то, что литературный архив указывает на роль поэзии в формировании грузинского национального самосознания, он также раскрывает богато космополитическое происхождение кажущихся национальными практик и форм. Самый глубокий урок, который можно извлечь из вышесказанного, — это, возможно, не проявление государственности, а подтверждение возможностей мирного сосуществования за бокалом хорошего грузинского вина, без каких-либо ритуальных обязательств!
Последние комментарии